Мифологический образ

Для вхождения в тему взаимосвязи науки и искусства следует отступить ещё дальше во времени — к той эпохе, когда единственной формой объяснения мира было его мифопоэтическое осмысление, предъявленное в образах, обладавших могучей художественной силой. Из сонма божеств, олицетворяющих силы природы, достаточно рано выделяются богоравные существа, почитаемые как создатели знания и потому его хранители или покровители тех людей, кому доверялось хранение знаний. Мифы разных народов разнятся множеством частностей, но все они без исключения зиждутся на великой оппозиции, известной нам через греческие слова: Хаос и Космос.

Гигант. Фрагмент фриза Пергамского алтаря.
II век до н.э.

Уже из «нашего» времени оценивал прошлое, предкультурное состояние человека хор из «Прикованного Прометея» Эсхила:

Из кирпичей не строили
Домов, согретых солнцем.
И бревенчатых
Не знали срубов.
Врывшись в землю, в плесени
Пещер, без солнца,
Муравьи кишащие ютились.

Упорядочивающий вселенную дар человека становится фундаментом, на котором тысячелетия спустя возникнет наука. Различение — основа упорядочения. Различение начинается с простых пар противоположностей: левое — правое, верх — низ, воды-твердь, и недаром ветхозаветный пророк Иона жалеет Ниневию, в которой «сто двадцать тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой».

Приводя в некоторый порядок представления о мире вокруг себя, человек стремился упорядочить и то, что тяжелее всего поддается такому мыслительному процессу,— представление о себе самом, о части миропорядка, противостоящей ему. Здесь формируется осмысление рождения и смерти, между которыми трепещущим огоньком проходит индивидуальная человеческая жизнь. На этом фундаменте встанет со временем здание философии, но пока еще в рамках мифа два мира долго сосуществуют: между богами и людьми нет непреодолимой стены, есть только ступень совершенства.

Следы этого убеждения сохранились и в Ветхом Завете: «Тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали (их) в жены, какую кто избрал» — одно из первых употреблений в литературе слова «красота».

Боги, спускаясь на землю, становятся царями и учителями, а герои поднимаются наверх, завоевав бессмертие силой, как Геракл, или мудростью и добротой, как Кецалькоатль. Неудивительно, что, и перестав быть единственной формой знания, мифы не умирают, что вновь и вновь обращается к ним искусство.

Симфолы жизни и смерти.
Мозаика. Помпеи. I век.

Эти знаки воспроизводились вновь и вновь, возвращая мысли людей к теме хрупкости человеческого бытия.
Любопытно, что роль весов придана в маленькой (всего 47х42 см) мозаике треугольнику архитектора — отвес посредине позволял использовать треугольник в качестве уровня.
Бабочка и колеса фортуны остаются знаками неверности судьбы, и если колесо Фортуны — любимый сюжет средневековых иллюстраторов, то бабочка именно в этом символическом смысле присутствует на многочисленных голландских натюрмортах XVII века.
Много позже голландские натюрморты были тематическими в самой первооснове своей структуры. Они «прочитывались» заказчиком и любым зрителем прежде всего как иллюстрация идеи, например, одного из самых популярных тематических типов «ванитас» (суета сует).

Мифы греков, на которых зиждется здание европейской культуры, сначала потеснили, а затем полностью вытеснили предшественников: Геракл, но не Гильгамеш, Асклепий, но не Гор, Прометей и Дедал, но не Имхотеп утвердились на века в литературе и изобразительном искусстве Европы.

Имхотеп — согласно преданию, верховный сановник фараона Джосера, строитель ступенчатой пирамиды в Саккара и лабиринта коридоров в скале под этой пирамидой. В Среднем царстве Имхотеп был обожествлен и ему посвящались храмы.

Лишь с начала прошлого столетия начался процесс повторного расширения пантеона культурных героев, но здесь нам важно иное: сам образ культурного героя, подражание которому стало на века идеалом философа, ученого и инженера; целостный в художественном отношении образ мироустройства, в состязании с которым складывались наука и философия.

Бог Кецалькоатль и богиня Тецкалипока, пожирающая человека
Фрагмент Бурбонского кодекса - мексиканской рукописи на пергаменте.
XVI век.

Трудно сказать, что древнее: египетские мифы об Озирисе, Изиде и их сыне Горе или собрание сказаний о шумерском герое Гильгамеше, однако благодаря сохранности обожженных глиняных табличек, покрытых клинописью, Гильгамеш, ставший предтечей и хеттских полубогов, и греческого Геракла (по сравнению с Гильгамешем несколько простоватого), и финикийского Мелькарта, стал нам понятнее и ближе египетского божества.

При всех отличиях мироощущения между нами и теми, кто внимал рассказам о Гильгамеше более пяти тысячелетий назад, глубоко человеческое начало, явленное образом Гильгамеша, вызывает отзвук понимания в душе нашего современника. Вот, например, как обращается древний герой к богу солнца по имени Уту:

О, Уту, слово хочу сказать я,
Склони же ухо к словам моим.
Я хочу, чтоб услышал ты их, Уту,
Вслушайся же, прошу.
Человек умирает в городе, Уту,
И сердце мое сжато тоской.
Человек гибнет, и тяжко на сердце.
Я глянул вниз с высокой стены-
Река уносит тела мертвецов.
А я? — И меня так же столкнут,
И это — просто печальная правда.
Как бы ни был высок, не достанет до неба,
Как ни широкоплеч, не охватит Земли человек.
Но мне не сказал: «Конец!» — оттиск печати на глине.
Я войду, войду в ту Вторую землю, Уту,
Но не раньше, чем имя свое утвердивши
Там, где были уже утверждены имена...

Большинство изображений Гильгамеша, дошедших до нас, выполнены в новоассирийской традиции — суровым воином, одной рукой придавившим льва как котенка, представлен он при входе в тронный зал Саргона II в Дуршаррукине, рядом со знаменитыми крылатыми быками о пяти ногах.

Однако древний, на тысячу лет древнее Ассирии, текст рождает совсем иной образ, который гораздо ближе к спокойно-отрешенным портретам властителя Лагаша Гудеа (XXII век до н. э.). Около тридцати портретов Гудеа из гранита и диорита дошли до нашего времени, и везде он — человек и полубог.

Гудеа, правитель Лагаша (Эль-Хиба на территории Ирака
Статуя из диорита
Около 2200 до н.э.

Как ни древен Гильгамеш, легендарный основатель Урука (как Ромул — Рима или Кадм — греческих Фив), образ его являет собой результат длительной эволюции. Об этом свидетельствует история о путешествии Гильгамеша за травой бессмертия — по совету еще более древнего героя, Ут-Напиштима (прототип библейского Ноя), получившего бессмертие в дар от богов. Привязав камни к ногам, Гильгамеш ныряет в пучину и достает со дна «траву бессмертия», которую большинство ученых отождествляют с жемчугом. Но когда герой собрался в путь, чтобы принести добычу старейшинам Урука (Эрех библейских текстов), боги насылают на него сон, и выплывшая из вод змея проглатывает «траву», обретя похищенное у человека бессмертие (вновь — высокая параллель с библейским рассказом о змие-искусителе).

Уже сотни поколений назад читатель истории о Гильгамеше сталкивался с чувством трагического — до этого трагизма греческая культура дорастет лишь в эпоху Эсхила и Софокла: возвышенность устремлений и необоримость Рока.

Сколько труда было вложено алхимиками египетской Александрии или средневековой Праги в то, чтобы осуществить дерзновенную мечту Гильгамеша, и сколь многим обязано становление химии попыткам получить эликсир бессмертия и философский камень.

Вот «рецепт» из книги Джорджа Рипли:
«Начинай работу при закате солнца, когда красный муж и белая жена соединяются в духе жизни, чтобы жить в любви и спокойствии, в точной пропорции воды и земли. Сквозь сумерки продвигайся с запада на север, раздели мужа и жену между зимою и весною. Обрати воду в черную землю, подымись, одолев многоцветие... Земля и вода превращаются в воздух. Мрак бежит. Является свет. Практика начинается на западе. Теория — на востоке. Начало разрушения — меж востоком и западом».
Речь идет о преобразованиях с участием ртути и серы. [В.Л.Рабинович. «Алхимия как феномен средневековой культуры» (М., 1979).]

Изображения корня мандрагоры в маргиналиях древних рукописей или, гораздо позже, изображение трудов алхимика, полное иронии, в рисунке Питера Брейгеля Старшего свидетельствуют о живости воображения «учеников Фауста», вновь и вновь пытавшихся достичь невозможного. Но разве не то же стремление запечатлено в бесчисленных композициях на тему Орфея, ведущего Эвридику к выходу из врат Аида?

Небезынтересно, что место встречи Гильгамеша с Ут-Напиштимом (древнейшие шумерские версии эпоса именовали его Зиусидрой) известно. Это — Бахрейн, остров в Персидском заливе, где со дна, из-под горько-соленой воды бьют источники пресной воды.

Бахрейн — по-арабски значит «два моря», и в этом смысле слово употребляется в древнейших страх Корана. Благодаря трудам Джеффри Бибби и его сотрудников установлено, что Бахрейн и царство Дильмун — географически тождественны.

Об этом месте, о его сладких финиках повествуется в древнеегипетских папирусах, о нем же повествуют и глиняные таблички Двуречья:

Никогда в Дильмуне не каркает ворон,
Не верещит перепелка в испуге,
Не убивает лев.
Здесь волк не схватит ягненка,
Не похитят козленка дикие псы,
Не видели здесь кабана в посевах,
И если на крыше вдова расстилает хмель,
Птицы его не склюют в Дильмуне.
Здесь голубь не прячет голову в страхе,
Страдавший зреньем не скажет: не вижу!
Страдавший болью висков не скажет: болит!
Не скажет здесь женщина: я — уж старуха!
Не скажет мужчина: я — уж старик!

Нет сомнения, что образ, рождаемый этими строками, чрезвычайно близок образу тех напоенных водой садов близ Дамаска, что стали прообразом Эдема и потому темой бесчисленных изображений Рая, утерянного и обретенного. Мечта о Земле Обетованной, впервые запечатленная рядами вдавленных в глину треугольничков, в равной мере вдохновляла художника и географа, подсказкой которого пользовались затем бессчетные искатели приключений.

В.Л. Глазычев

Следующая страница: Сотворение мира и модель мироздания